ФРАГМЕНТ РОМАНА

​

​

​

Вместо пролога

 

Представьте себе, сударыня, утреннюю пастораль.

 

Вот вы. Как мне представляется, нынче вы пастушка.

 

Иначе зачем аффтару употреблять такое странное слово, каким, несомненно, является слово пастораль? Архаичное, немодное и…

 

Полагаете, несколько жеманное? Но итальянское pastorale, замечу вкратце, происходит от латинского pastoralis — «пастушеский». Жеманность здесь ни при чем.

 

И «аффтар» — с ударением на последнем слоге — вас тоже смущает? Меня, признаться, тоже.

 

Между ними, этими двумя словами, — пропасть. Нам предстоит ее преодолеть.

 

Разберемся же по порядку.

 

Да будет вам известно, филологическая моя, пастораль по всем законам античности должна содержать описание пастушеских сцен на лоне природы. Иногда любовных. Не будем настаивать на по­следнем. Хотя, разумеется, мы должны отдавать себе отчет в том, что именно по утрам пастушки особенно хороши. Они и свежи, и пленительны. И…

 

И вы — пушистая и нежная. Вы словно сотканы из света и душистых трав ушедшего лета. Ваши губы припухли. Только ли со сна, ангел мой?! Надо полагать, любовных сцен в нашей пасторали будет достаточно, и не только на лоне природы.

 

Пастораль как разновидность жанра входила в буколики и получила дальнейшее развитие в литературе Европы. А потом была еще и французская песенная поэзия Средних веков — виреле. И эпистола, и сонет, и верлибр…

 

Но почему?! Почему — аффтар?

 

Помилуйте, залетная! Старомодного автора в бархатной ермолке на плешивой голове, взявшегося реанимировать пастораль, новый читатель, навеки замурованный в Интернете, непременно назовет, пользуясь сленгом продвинутых пользователей сети, аффтаром. Всенепременнейше, голубчик! Потому что пастораль давно уже не в моде. Читать ее населению влом. То есть она утомительна. А виреле, в отличие от «ЖЖ», юзер вообще ниасилил. На дворе двадцать первый век! Особенно интересно на новом компьютерном сленге звучит крайняя степень одобрения того, что создано автором:

— Аффтар! Пешы исчо!

 

Не возмущайтесь, мадам, и не заламывайте руки. Сленг уйдет, осядет в словари — вечное останется.

А теперь подумайте хорошенько: кому же хочется быть освистанным за пыльную обветшалость выбранного жанра? И уйти со сцены под стук собственных каблуков. Ха-ха. И два жидких хлопка в спину — как два выстрела. От полусумасшедшей поклонницы в пятом ряду. Тоже мне нашлась Маргарита! Собирается вышить букву «М» на моей старенькой ермолке.

 

А другой доброжелатель аффтара, человек с обворожительной фамилией Лепскер, утверждает, что раньше рукописи не горели, а теперь они… не тонут! Понятно, что он думает о нашей пасторали. Тоже — добрый человек.

 

Вольно же ему, острослову, обижать воспаленного ожиданием гонорара, славы и бессмертия художника! Да вот хотя бы и нами представляемого — со звездочками перхоти на ватных плечах и с пожухлым, как само личико писателя, бутоном гвоздики в петлице фрака, траченного молью…

 

Ведь даже ему, деревенскому сочинителю, хочется, чтобы по прочтении его пасторали молодая читательница воскликнула бы: «Ах, аффтар! Пешы исчо!» И заломила бы руки. И попросила ермолку для вышивания буквы «М».

 

Вот так автор глянул в лицо времени, мадам!

 

И рискнул называть себя «аффтаром».

 

Понимаю вас. Легко обвинить автора в приспосабливании к дурному вкусу читателя, к моде, равно как и в заигрывании со временем.

 

Но давайте мы хоть как-то уравновесим нашу пасторальную провинциальность! Давайте же, наконец, пися (или все-таки пиша?) ироническую прозу, избежим упреков в отсутствии собственной, аффтарской, самоиронии.

Болтаться, извините, в проруби Лепскера — занятие тоже не для слабонервных.

 

Итак. Слово «аффтар» — всего лишь реперный колышек, который автор забивает сегодня, обозначая вектор своего, между нами говоря, импульсивного движения по сцене современной беллетристики.

 

Сталь-жалейка покрылась изморозью. Матюхин дослал пулю в патронник и приник к окуляру прицела. Гончие, перекликаясь, размашисто шли логом. Матюхин привстал на стременах и увидел волка-коренника. Он скалился на бегу и стелился вдоль красных флажков.

 

Все было кончено.

 

Толпа на трибунах безмолвствовала.

 

К быку и человеку, распростертым на желтом песке, бежали люди из куадрилий, слуги с ножами в руках, скакали пикадоры.

 

Но все уже было кончено.

 

Боль пронзила Милославскую. Она, некрасиво согнувшись, схватилась за живот.

 

Под ногами у Анастасии Владимировны Милославской лежала испачканная в крови черная шляпа-треуголка тореадора.

 

Вот откуда в прологе два курсивных абзаца?

 

Они однажды вспыхнули маленькими, но достаточно юркими молниями в сознании аффтара.

Что такое сталь-жалейка — есть она в жизни, нет ли? Кто такие Милославская и Матюхин? А волк-коренник, а гончие, которые «размашисто» идут логом? Что описано — сцена псовой охоты? А шляпа тореадора, испачканная в крови? И вообще — какой век? Аффтар пока не знает. Просто ему был импульс. У нас с вами — да, пастораль. Но она аффтарская. Нам исчо песать и песать! Тебе же, дорогой читатель, четать и четать.

 

 

Глава вторая

 

 

Василий Никанорович Матюхин, щуплый и небритый человек-бомж с грязцой под ногтями, но с неожиданно большим и выпуклым лбом, поднатужился и обеими руками сдвинул крышку канализационного люка. В лицо ему пахнуло осенней свежестью близкого леса. Матюхин снял с головы капроновую, в мелкую дырочку, шляпу. Таким образом он словно приветствовал живородящую природу, мать нашу.

 

Жидкие на голове волосенки Василия тут же растрепал легкий ветерок. Туман поднимался от близкой реки Серебрянки. Матюхин зажмурился, вдохнул полной грудью и вылез на слегка дымящийся асфальт. Не Париж, но остро!

 

— Хорошо-то как, ёптыть! — сказал Василий, выпрямился и болезненно потряс головой.

 

Матюхин оказался на улочке имени Коминтерна дачного поселка Заветы, осыпанного в те поры щедрым золотом раннего листопада. Улица как раз и выходила к реке Серебрянке.

 

Но… Полноте! До романтических ли красот было Василию Никаноровичу в тот ранний час? От выпитой накануне водки с неблагозвучным названием «дристуха» вперемежку с любимым пивом «Балтика» черепная коробка Матюхина натурально раскалывалась пополам.

 

Но никаких сомнений в том, что проснулся он именно в Заветах, у Василия не было. Мог он, разумеется, ведя последние годы образ жизни кочевой, проснуться и в соседнем дачном поселке — к примеру, в Иванеевке. Или, хлеще того, в Софьино. Там, где заводик церковной утвари.

 

Но прямо над матюхинским люком, определяя географическую принадлежность его сухощавого тела, тянулась обвисшая несимпатичной мотней после ночного дождя вывеска-плакат со словами «Я люблю мои Заветы!»

Слово «люблю» на плакате отсутствовало. Его заменяло нарисованное знаком-символом пухленькое сердечко. По замыслу поселковых дизайнеров должно было получиться современно. «Ай лав мои Заветы!» По аналогии с «Ай лав мою Америку!» Так оно и получилось.

 

«Все-таки сильно мы подражаем Западу», — устало подумал Матюхин, нюхнул воздух и задрожал ноздрями. Пахло поздними грибами, палой листвой и человеческим потом.

 

В жизни прежней, оставленной, как он сам думал, навсегда, Василий был не только шофером ЦК ВЛКСМ, но и отличным охотником. По запаху Василий мог определить приближение зверя.

 

В описываемое нами утро к Матюхину по улице приближался не лось, не кабан и даже не заяц — человек. Василий, несмотря на тяжкое похмелье, сразу учуял.

 

По улице навстречу Матюхину, бежал дружок его детства Саня Ломов. Понятно — школьное прозвище Лом.

Он бежал легкой трусцой.

 

Александра Павловича Ломова, в просторечье Палыча, в Заветах знали все. Он здесь вырос, учился в техникуме, в советские годы дошел до партийных органов, а теперь стал видным коммерсантом.

Много лет назад Палыч и Матюхин вместе учились в заветинской средней школе. Был в их компании и третий — Степа Гордон. Из носатых. Так в те годы называли евреев.

 

Вместе они купались на Серебрянковской запруде, воровали огурцы из теплицы завучихи-географини и занимались лыжным спортом в юношеской школе биатлона. Она в то время располагалась, да и сейчас располагается, в соседнем поселке Правдинском.

 

Лучше всех из винтовки стрелял Василий Никанорович, в те годы — светловолосый мальчик с голубыми глазами. Брал призовые места на районных соревнованиях в районном городе Тушкине. А у Ломова прицел сбивался, и он перешел в боксерскую секцию. И уже в техникуме-лесхозе, до ухода в армию, стал кандидатом в мастера спорта. Гордон же сразу после десятилетки подался по финансовой части и поступил в кредитный институт. Родная тетка подсоветовала.

 

Вася Матюхин, несмотря на активное увлечение лыжами и стрельбой, много читал и рос мальчиком серьезным. И, в конце концов, он превратился в персонального водителя секретаря Центрального Комитета комсомола.

Но…

 

Вот ведь русская судьба-злодейка! Так уж устроена наша жизнь, что из высокооплачиваемого персонального шофера Василий Матюхин переродился в бомжа похмельного по кличке Танкист.

 

Степа Гордон работал достаточно активно в снабжении. У них, у носатых, снабжение в порядке вещей. И никто ведь тогда его особо не спрашивал: «А не еврей ли вы, товарищ Гордон?!» И так всем все было ясно. Уж коли по снабжению и торговле — значит, носатый.

 

Сразу добавим про Степу Гордона, что весьма важно для нашего сюжета. Гордон никуда не уехал: ни в Израиль, ни в Германию, ни к тетке во французский Куршавель. Родная тетка Гордона после освобождения из фашистского плена обосновалась во Франции и жила теперь в Куршавеле. Том самом горнолыжном курорте, который в последние годы оккупировали новые русские.

 

Санька же Ломов, никакими особыми, кроме боксерских, талантами в детстве не блиставший, стал преуспевающим торговцем лакированными «Мерседесами» на Котищинском авторынке. Палыч первым открыл здесь автосалон нерусских подержанных автомобилей.

 

Местная шушера, дружки Матюхина, пьяницы вроде дяди Степы-фронтовика и Димки-афганца по прозвищу Димон — Оторванные Яйца, презрительно называли своего земляка Александра Павловича Ломова мини-олигархом.

 

И Степа Гордон, и Саня Ломов умело вписались в происходившие перемены: помимо автосалона, сети закусочных вдоль Яро­славского шоссе, автосервисов и моек, они держали на паях ресторан на Заветинском переезде. А Вася Матюхин не вписался.

 

Тут мы должны прояснить, не только для читателя, но и для вас, Анастаси, тоже, некоторые подробности биографии Ломова и Матюхина. Полагаю, Анастасия Владимировна, вам они будут небезразличны. Не отмахивайтесь и не делайте презрительное «фи». Смею вас заверить, совсем скоро и Василий Никанорович Матюхин, и Александр Павлович Ломов — особенно, будут вам не менее интересны, чем аффтару.

 

Отец Александра Павловича работал грузчиком на Ярослав­ском вокзале, потом попал в бригаду татар — уже на Казанском.

 

По советским временам, отец тогда зарабатывал большие деньги. Ломовы первыми в Заветах покрыли дом черепицей и поставили теплицу, где выращивали тюльпаны и лук. Ранние цветы и связки желто-оранжевого и синего — сладкого — лука неплохо продавались и в близкой Москве — на рынке в Бабушкино, и на местном базарчике. Даже по тем временам семейство Ломовых поднялось круто.

 

До нынешних олигархических высот, пусть даже и местного значения, заветинский паренек Саня Ломов добирался, проходя многие ступени как советского, так и постсоветского пространства.

 

Александр Павлович был и учеником захудалого в те годы Заветинского техникума-лесхоза — правда, факультет он заканчивал даже по советским временам престижный — ландшафтный. И в армии он служил, да не в космических войсках, а в самом что ни на и есть суровом стройбате. И в автомобильном институте учился на заочном отделении. Дошел до Тушкинского городского комитета партии: работал инструктором промышленно-транспорт­ного отдела. Они там с утра до ночи пилили садово‑огородные участки в Пельменево, примыкающего к одноименному водохранилищу.

 

А когда выскочила, как разбойница из-за угла, горбачевская перестройка, Александр Павлович, как и многие его партийные коллеги, ушел в бизнес. Начинал с кафешки «Блин-компот» и ручной мойки автомобилей. С большими трудами и немалыми потерями докарабкался до сети закусочных и ресторанов вдоль Ярославского шоссе. Именно в то время от загадочного взрыва автомобиля погибла жена Ломова и Женькина мать — Тамара.

 

Затем уже Палыч начал ставить автозаправки, в солдатской молодости известные ему как станции ГСМ. Наконец Ломовым была зарегистрирована многопрофильная фирма «Заветная Система» — сокращенно и по-английски «Zasima». У нас в Заветах поговаривали, что тушкинские прокуроры и (даже!) сам губернатор работают с Палычем в доле.

 

Таким образом, жизнь разбросала наших героев по разным полюсам, а между некоторыми даже вырыла огромную социальную пропасть. Один, чумазый и похмельный, вылез из люка канализации, другой бежит ему навстречу в прекрасном спортивном костюме фирмы «Адидас».

 

В доме как раз напротив люка, в окне известной всему поселку гайдаровской дачи, торчало лицо полураздетой художницы Анастасии Владимировны Милославской — слегка чеканутой, как думал Танкист, сожительницы матюхинского дружка Герки, якобы писателя и поэта, а на самом деле такого же шаромыжника, как сам Василий. Только отмытого и откормленного.

 

Да, определение чеканутая вам, Анастаси, неприятно. Но настоящий художник не может быть ровным и правильным, как советская шпала. Вы когда последний раз любовались шпалой? Давно?! Полюбопытствуйте.

Вот она лежит, на Заветинском переезде, на который нам еще не один раз придется вернуться, пресловутая советская шпала. Она пропитана креозотом и прижата к земле двумя стальными рельсами. А рельсы уходят к горизонту и слегка гудят. Значит, где-то идет поезд.

 

На торцах у шпалы торчат головки костылей — всего их четыре. Сами края темно-коричневого бруса уже обмахрились, и, когда смотришь на шпалу, единственная мысль посещает тебя: «Не дай, Боже (ударение на последнем слоге — ты так думаешь — «не дай Боже»), развинтиться гаечкам и костылям! Не дай Боже…»

Еще противнее шагать по шпалам. Ведь как они проложены?! Так, что нога постоянно сбивается! Тот инженер, который рассчитывал расстояние между шпалами, совершенно не думал о человеке, шагающем по его шпалам. Он явно думал о чем-то о другом.

 

Ты не идешь, а семенишь по-гусиному, стараясь все-таки наступать на шпалу, а не на крупный галечник, засыпанный между шпал. И ты постоянно сбиваешься. И начинаешь потеть от напряжения. А как глянешь на горизонт, то тут же сразу вспомнишь лживую песню «Опять от меня сбежала последняя электричка».

Лживая она, потому что радостный припев «И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке!» совершенно не соответствует безрадостной действительности. Попробуй, пройди таким способом хотя бы метров пятьсот — ступни в обратную сторону вывернет, и уже не запоешь, а взвоешь. Где выход? Перепрыгиваешь рельсу и шагаешь рядом, вдоль железнодорожного полотна. Там обязательно будет натоптана такими же страдальцами, как и ты, тропинка.

 

Художник, если он настоящий, не семенит по шпалам. Вот в чем, если хотите, принципиальная аффтарская позиция. Может, Морилина думает иначе. Ее право. Вот выходит она на проторенную магистраль своих детективов и как глянет на горизонт…

 

Прыг-скок по шпалам, прыг-скок.

 

Но ведь согласитесь: шагать хочется широко — по-русски!

 

Анастасия Владимировна, замеченная Матюхиным в окне, брезгливо напрягала личико. Словно она была чем-то недовольна.

 

Василий Никанорович, заметив искаженное капризной гримасой птичье лицо Милославской, сделал смелое предположение, что Герка с утра художницу не приголубил.

 

Чудовищная интуиция. Согласитесь, мадам.

 

Ну а Ломов — тараканьи усы в разные стороны, глаза навыкате — с утра укреплял здоровье.

 

— Привет, Матюха-Первый Номер! — закричал разгоряченный бегом Ломов.

 

В своем энергичном приветствии Александр Палыч использовал почти забытое прозвище Василия. Когда взрослые мужики-охотники брали их, старшеклассников, в загон на волков, Василию всегда доставался на линии огня первый номер. И не было случая, чтобы Матюха пропустил серого. То есть промазал.

 

Сталь-жалейка покрылась изморозью. Матюхин дослал пулю в патронник и приник к окуляру прицела. Гончие, перекликаясь, размашисто шли логом. Матюхин привстал на стременах и увидел волка-коренника. Он скалился на бегу и стелился вдоль красных флажков.

 

Ну?! Вспомнили? Вот он откуда взялся, набранный специально курсивом абзац! Надо полагать, Матюхин еще

дошлет пулю в патронник и приникнет к окуляру прицела. А стали-жалейки, перерыв все металлургические справочники, аффтар так и не нашел.

 

Охотничье прошлое Васьки Матюхина имеет для нас значение особое. Такое же, как и нежелание Степана Гордона ехать для постоянного проживания в Куршавель. Хотя тетя Адель приглашала его неоднократно.

 

Последнее прозвище Матюхина — Танкист, как и его пьяное вранье про Тимура, Александр Павлович не любил. И вообще он уже не однажды предлагал Василию завязать с бомжеванием и работать в его, ломовской, бригаде перегонщиком легковушек из Германии.

 

Тут нам важно задаться отчасти тревожным вопросом: Ломов жалел своего друга детства, или у него были какие-то особенные виды на бывшие таланты Василия?

 

Матюхин не соглашался — он стал вольным человеком по жизненным убеждениям и выстраданным принципам. Сам Василий в узких кругах неоднократно высказывался в том смысле, что по нынешним временам в России две трети населения бомжует.

 

Интересно все-таки: откуда такая вольная трактовка социологических исследований?

 

— Привет, Матюха, — повторил Ломов, потный и довольный, с лицом, раскрасневшимся от бега, — посмотри, как вокруг все замечательно! А ты, верно, похмелиться хочешь? Вон как рожу-то повело. Сейчас тебе бы джина с тоником хлебнуть — сильно оттягивает. Или — «отвертки».

 

Матюхин оскорбился. «Рожу свело, джин с тоником»…

 

Экое, право, скотство: намекать с раннего утра на неполадки в человеческом организме. Вчера ведь вместе выпивали, мог бы предложить опохмелку. Друг детства называется. Как в такую рань добыть джина с тоником?

Они слегка поспорили о вернейшем способе утреннего опо­хмеления человеческого организма. Матюхин настаивал на пиве «Балтика» третьего номера. Палыч же настоятельно рекомендовал наскребсти на баночку джина. Для достижения цели надо двигаться в сторону Заветинского переезда, где круглосуточно работают торговые ларики.

 

Издевался?

 

Именно тогда вас, мадемуазель, разгневанной орлицей выглянувшей из окна, нехорошо так передернуло.

— Тебе, брателло, надо завязывать с кошачей жизнью в канализации и, пока не поздно, переходить на работу ко мне. Причем шофером я тебя уже не возьму — слесарем. А не то — хочешь? — в котельную кочегаром устрою, — сказал в конце дискуссии Ломов.

 

Тот еще моралист. И легкой трусцой, демонстрируя желание прожить до ста лет, побежал к реке Серебрянке.

«Издевается», — окончательно решил Танкист.

 

Накануне в Заветах праздновали день то ли Урожая, то ли Подмосковья. Праздник внедрил в общественное сознание реформатор новой волны — губернатор Тушкина Семен Прокопьевич Гамов.

 

Матюхин, приглашенный посидеть приехавшими из Армении мастерами-зодчими — строителями и отделочниками новорусских замков из кроваво‑красного кирпича, напился до отдельных провалов в памяти.

 

Нет, он, конечно же, помнил, что армяне, проявляя кавказское гостеприимство, приглашали Василия переночевать в строительном вагончике, обещая полную цивилизейшн. Имелся в виду туалет, смонтированный не скворечником на улице, а здесь же, в подсобке.

 

Но Матюхин — уже был в полной дозе — закапризничал и полез в заветный люк. Заветный в смысле не только заветинский, но и достаточно обжитой в последние, как мы можем догадаться, нелегкие матюхинские годы. Среди бомжей и маргиналов ярославского железнодорожного направления Василий Никанорович Матюхин был известен не как Матюха и тем более не как Матюха-первый номер, а именно как Танкист. Из всех, кстати говоря, многообразных видов ночных пристанищ, существующих в его социуме, Матюхин выбрал канализационные колодцы с теплыми нишами подземных коммуникаций и их трубами, обмотанными стерильной мешковиной.

 

На определении «стерильная» Василий настаивал. Ведь прозвище Танкист ассоциируется, конечно же, с мазутом, бензином, или другими вонючими пятнами на одежде. Да и на лице тоже.

 

При вашем появлении на свет из люка — не танка, но канализации, многие воротят нос. А если, не дай Бог, вы уснули в пригородной электричке, пассажиры никогда не сядут рядом с вами. И не ждите. Они, сплошь Ломовы, Гордоны и Милославские, взятые вместе с Златоябками и Купердоновыми, презирают вас и ваш запах.

 

Но! Мон шер и мон ами, как говорят в Париже. Мой дорогой, мой друг! Все дело в маленьком, но достаточно напористом «но».

 

Василий Никанорович, после третьей, громко утверждал, что по стерильности бункеры канализации приближаются к хирургическим операционным.

 

О! Канализация! Если бы Матюхин был не только философом, но и, как Герасим Златоябко, поэтом, он непременно создал бы поэму с одноименным названием. «Сколько было нежных слов, сколько было грации, когда мы с тобой стояли рядом — у канализации! » Что-нибудь в подобном псевдоромантическом роде.

Читатель неискушенный и настроенный отчасти обывательски, брезгливо скуксится и сложит губы куриной гузкой. Ах, канализация! Какие мерзости вы нам тут рассказываете! А услужливая наша пошлость тут же и подкинет образы-штампы канализации: тусклый свет лампочек, засиженных мухами, потоки нечистот, мелькание огромных крыс-мутанток, обнаруженных диггерами во всех мало-мальски уважающих себя мегаполисах. Для полноты картины добавьте сюда облезлых и злобных котов, греющихся на пышущих жаром трубах.

 

Между тем Василий Никанорович Матюхин мог бы рассказать о небывалых удобствах, чистоте и повышенной комфортности, таящихся в укромных уголках подземных сооружений, повсеместно именуемых в нашей стране «канализационными».

 

Чего только стоят одни узловые пункты трубопроводных развязок! С их огромными, в два обхвата, носителями, посеребренными фольгой космической красоты, как в боевиках Голливуда. А широкие и приземистые, словно костромские тетки на базаре, бетонные будки в центрах и дворах жилых микрорайонов?! Наконец — бойлерные!

 

Бойлерные — тонко продуманный венец цивилизации!

 

Настоящая бойлерная, доложу я вам, сударыня, поскольку пребываете вы в полном незнании жизни простого народа, соответ­ствует величественному залу именитых слесарей и гордых водопроводчиков. Так королевские залы соответствовали рыцарям и принцам. Бойлерная воспета не одним поколением аффтаров‑почвенников, убегающих из душных своих квартир под сень бетонных сводов и серебристых арок водопроводных труб.

Строго говоря, бойлерную напрямую с канализацией никак не свяжешь. Скорее всего, бойлерная — топливно-энергетический объект, нежели подземно-коммуникационный. Но в понимании Василия Матюхина канализационные колодцы, траншеи и тоннели должны были заканчиваться бойлерными. Они и заканчивались — согласимся с Василием Никаноровичем.

 

Всей душой Матюхин полюбил бойлерные. За их сухость, тепло и некий милый уют, исходящий от шороха воды в трубах, от печального и мудрого пришепетывания батарей, вздыхания шаровых кранов по ночам, когда в соседних домах погасли огни и только неоновая реклама колготок холодными бликами падает в изголовье твоей дощатой лежанки.

 

От Находки и до Бреста лучше нет колготок «Веста».

 

Холодные блики. Огни бездушной цивилизации. На твоем лице. В изголовье твоих дощатых нар. Наэлектризованная ткань колготок «Веста». Все фальшиво и ненатурально.

 

Или они назывались как-то иначе, пресловутые колготки, горячо любимые бывшей женой Василия Никаноровича, бухгалтера ЖЭКа Галиной Аркадьевной Матюхиной — ныне Феденковой?

Бог с ними, с колготками. И с Галиной — тоже. Было да быльем поросло. Нынешний наш предмет — выразительность бойлерных и аскетичный комфорт канализационных колодцев, очагов скупого счастья достаточно одиноких бомжей, людей вне времени и вне привычного нам всем пространства.

Вот что еще важно не забыть: набрасывая легкими штрихами канализационный образ жизни Матюхина, мы ни в коем случае не должны сбрасывать со счетов посильного угощения властителей бойлерных — слесарей и водопроводчиков, сварщиков и кочегаров. Будь то плавленые сырки «Виола» или «Лето», сельдь охотомор­ского посола по пятьдесят рублей за килограмм — по-прежнему большой дефицит в Подмосковье, или прессованная свинина производства Китайской, по-прежнему Народной, Республики.

 

Не отличающиеся изысканным разносолом угощения в многочисленных бойлерных страны возникают поздним вечером — в зависимости от публики, прибывающей на boiler-party. По-русски говоря, на вечеринку в котельной.

 

— Моя-то Галка (Валюха, Танюха, Светка, Наташка) пришла с работы и разоралась: зарплата, видите ли, за неделю улетучилась! Улетучится, если по десять пар колготок покупать!

 

С таким, предположим, откровением заявляется в бойлерную аффтар-деревенщик с двенадцатого этажа. Или, в свою бытность, тот же Матюхин — водитель из гаража ЦК комсомола.

 

Не важно, кто ты — аффтар социалистического производственного романа, замминистра или сам управляющий делами Центрального Комитета! Если дома ночью припрет — куда прикажешь деваться? Правильно.

 

В бойлерную! Можно, конечно, по нынешним демократическим временам, и в ночном клубе зажечь. По тяжелой зависнуть, заколбаситься и в итоге — оттопыриться. Поцилуй миня сразбегу — я за деревом стою! Так выражается сейчас та самая часть молодежи, которая ниасилила виреле и пастораль. А тот же Женька Ломов классифицирует состояние «оттопырки» и «колбасения» другой компьютерной мудростью — оттянулись — ниибацца! М-да… Сентенция вызывает в душе аффтара, знатока поэзии Серебряного века, смутные подозрения.

 

Но для ночного клуба, опять же, деньги другие нужны. И кому ты там свою печаль понесешь? Ночной подружке — 100 у. е. койко-час? А то, чур, меня, чур, на гея напорешься. По-русски говоря, на представителя сексменьшинств, которых в России повсеместно называют пидорами.

 

Пидор начнет приставать и канючить: «Мужчина, не будьте таким жадным — закажите мне натурального сока манго! Что ж вы, право слово, такой противный…»

 

Нет-нет, кубарем с двенадцатого этажа (лифт уже отключили) — прямиком в подвал, в желанную бойлерную! Марш-марш!

 

А уж хозяин бойлерной, расторопный Толик, с якорем-наколкой между большим и указательным пальцами, немедленно разживается двумя сотнями и прямиком в ларик: за сырками, сельдью и лавашем.

Почему-то всех дежурных слесарей на необъятных просторах нашей родины зовут Толиками. В крайнем случае, Валерками.

 

Что же касается непосредственного воздействия канализации на поведение людей различных сословий, то поверьте мне, Анастаси, оно безгранично.

 

Да вот взять, к примеру, вчерашний вечер.

 

На финише празднования дня Урожая, как всегда, маненько не хватило. Чуток, самую малость — для того, чтобы, как говорят в таких случаях, забархатиться.

 

Мастера-армяне загомонили: ара, дескать, ара! Неужели даже на пару «дристух» не наскребем? Не наскребли. И тогда Василий Никанорович, оправдывая легендарную кличку Танкист, спустился в свежеотрытый колодец канализации, ведущей в бордово‑кирпичный особняк непосильно разбогатевшего Ломова. Тот самый замок нашей, с позволения сказать, современности, отделкой которого и занимались хлопотливые маляры и плиточники Еревана.

 

В привычной для него темноте, даже не подсвечивая себе фонариком, Матюхин проделал нехитрую операцию: обломок кирпича забил в трубу-обратку ломовских сетей полуподвального этажа.

 

Вовсе даже не обязательно знать закон сообщающихся сосудов, чтобы примерно догадаться — вода из канализации, а, может, где-то даже и, простите, Анастасия Владимировна, нечистоты, попрут из подвала на верхние этажи прекрасной виллы.

 

Они и поперли. Нильским, так сказать, водопадом.

 

То есть натурально нечеловечески пахнущие продукты распада.

 

Может, наше сравнение с Нильским водопадом хромает: водопады, как известно, падают сверху вниз, а тут вода снизу поднялась и заполнила унитазы верхних этажей. Но была она отвратительного грязно-желтого цвета — именно такая, аффтар видел сам, вода течет в Ниле.

 

Александр Павлович Ломов, в момент бытовой трагедии, вместе с гостями находился за праздничным столом и был неприятно обескуражен как неаппетитными запахами, потянувшимися из туалетных комнат, ванных и даже душевых, так и потоками воды мерзкого, прямо скажем, отталкивающего цвета, хлынувшими на паркет.

Александр Палыч от стола-то не только отпрянул, но при этом он еще и взвыл ненормальным голосом. А и взвоешь — 300 у. е. за один квадратный метр полов. А если еще и с подогревом? Что-то сразу затрещало в электропроводке.

 

Расстроенный Палыч бросился в строительный вагончик, где заскучавшие вместе с Василием Никаноровичем Матюхиным ереванские мастера как раз закончили петь армянскую народную песню «Ой, Серун, Серун…» и раскинули первую партию в домино.

 

— Рыба! — громко оповестил коллег бригадир армян по имени Самвел при явлении взволнованного Ломова — хозяина и воротилы Котищинского, еще не до конца прозрачного, рынка.

 

Видимо, Самвел намекал, что улов сам идет в руки. Потому, стало быть, и рыба.

 

— Выручай, Самвелушка! Помогай, брателло, — на знакомом всей стране наречии обратился к армянскому лидеру Ломов. Обратился горячо и напористо, мол, за ценой не постою!

 

Что и требовалось доказать.

 

— Ара, ара, — сразу загомонили строители. Не скроем, мы на все согласные, со всем нашим добрым к тебе, Палыч, отношением. Только ты уж не поскупись и достойно оплати наш внеурочный труд в экстремальных условиях непрекращающихся вони и течи. Как, мол, ни крути — праздник на дворе, день Урожая.

Или все-таки был день Подмосковья?

 

В общем, устроили совершенно неуместный в трагические минуты торг. Вода уже сочилась сквозь высокохудожественный паркет, капала на бильярдный стол французского производства, а в электрощитке к тому моменту повышибало все пробки.

 

Александр Павлович начал бить себя в грудь и по-женски заламывал руки. Наконец сговорились. Пять портвейнов, две «дристухи» и хорошая закусь. Лаваш и селедка — само собой разумеется.

 

Для демонстрации своей полной компетентности армяне принесли разводные ключи, стальные тросики, паклю и брезент. Сначала было непонятно, для каких целей потребовался брезент, но Самвел сказал, что так надо.

Из люка канализации бригадир командовал: «Ключ! Паклю! Тросик!» И вновь — «Ключ!» А брезент он, оказывается, бросил на дно колодца, поскольку работал лежа.

 

Верно, так в операционной опытный хирург командует ассистентками: «Скальпель! Зажим! Тампон!» И вновь — «Скальпель!» И — точный удар хирурга-мастера! И — проникновение в полость. Почти как при гнойном перитоните.

 

Делали вид, что операция нешуточная. Но возились минут двадцать — больше не выдержали: душа требовала продолжения банкета.

 

Ломов присутствовал здесь же и подозрительно вглядывался в глубь колодца. Будучи в свое время студентом Заветинского техникума-лесхоза, Александр Павлович прирабатывал сантехником в поселковом ЖЭКе. С теорией сообщающихся сосудов он был знаком не понаслышке. Но так и не догадался отставший от народной жизни Палыч, с какой стати в разгар праздничного дня из унитазов полилось…

Сами знаете, что полилось из унитазов.

 

Самвелушка, наконец, изловчился и незаметно выбил кирпич из трубы. Младший из подмастерьев был немедленно послан в магазин.

 

Потом угощались до трех часов пополуночи.

 

И Ломов посидел с народом в вагончике-подсобке. Посидел, подперев голову кулаком: сильно интересовался проблемой Нагорного Карабаха, поставками оружия — в нем купеческая жилка говорила, а также и рыжим цветом волос некоторых армян.

 

— Рыжие — чистокровные! — подтверждали мастера и щедро добавляли Палычу в стакан. А он не чурался, не брезговал народными напитками. Одним словом, мини-олигарх, употребляя портвейн со своими строителями, ничуть не подыгрывал вкусу простого трудового народа. В свое время в стройбате Александру Павловичу приходилось и ломовку пить, и гудрон нюхать, и даже курить химку.

 

Ломов в вагончике у армян как бы возвращался в народную гущу. То есть туда, откуда он сам был родом.

Ну, а о Танкисте и говорить нечего. В том смысле, что Василий Никанорович Матюхин был просто выхвачен из гущи народного быта. Василий всю свою сознательную жизнь, до люка, шоферил. То есть, как натуральный танкист, он грязи не боялся. В том числе грязи жизни. Потому, стало быть, и разработал Матюхин теорию чистоты канализации. А когда узнал, что единственный в мире музей сточных вод находится в Париже, то сладко заныло в тот момент в душе Василия Никаноровича. И так захотелось Василию, несмотря на известные тяготы нынешней его повседневности, посетить столицу Франции!

Матюхин почему-то знал, что мечта его сбудется.

 

В свое время, будучи работником транспортного цеха Центрального Комитета комсомола, Василий по путевке Бюро молодежного туризма побывал в единственной своей загранице — на болгарском курорте Солнечнев Бряг. Заграница, даже социалистическая, запала ему в душу.

 

Собутыльники, слушая прошлые болгарские и будущие французские фантазии Матюхина, чувства реальности не теряли и критически высказывались в том смысле, что Василий Никанорович заурядный, как и сами они, бомж и бродяга. Для путешествия в Париж непременно потребуется заграничный паспорт, а у него не то что заграничного, но и обыкновенного-то, с пропиской и постановкой на воинский учет, давным-давно нет в помине. Одним словом, пьяный бред, сказка, которую придумывают для себя многие маргиналы.

 

На что Матюхин презрительно улыбался, извлекая из тайников своей небрежной одежды краснокожую паспортину, завернутую в целлофановый пакетик. Паспорт хранился рядом с потрепанной книжкой Гайдара «Тимур и его команда».

 

Взволнованные бомжи разглядывали в паспорте штамп прописки и удивлялись еще больше:

— Что же ты дома не живешь, а все больше по люкам?!

 

Василий Никанорович горько усмехался:

— Я живу по убеждениям. А не по прописке.

 

Вот как отвечал он коллегам. В тот момент, казалось, неживой свет мерцающей рекламы колготок «Веста» пробегал по его лицу.

 

Что-то значительное таилось за таким ответом. Недоступное для понимания отверженных обществом антисоциальных элементов.

 

Бродяги затихали и немедленно, отбросив праздность, похмелье и лень, собирались для сбора пушнины, то есть пустых бутылок, по отведенным секторам: кто — на платформу, а кто — к заветин­скому Дому культуры.

Но! До мечтаний ли заграничных было утром Танкисту?

 

Покидать люк обетованный, даже если бы и предстояла фантастическая поездка в Париж, Василию никак не хотелось. По причине всепоглощающей головной боли от нерасчетливого миксирования вчерашних спиртных напитков с пивом.

И еще одна беда выгнала Матюхина из комфортного колодца. Скорее, даже не беда, а парадокс современной канализации.

Деловая, как докторская колбаса, администрация дачного поселка Заветы приказала местным котельщикам резко — прямо на следующее после прекрасного дня Подмосковья, утро — начать подготовку к зимнему отопительному сезону. То есть продуть и прочистить всю обогревательную систему Заветов. Последняя, как известно, то есть обогревательная система, зачастую соседствует с трубами канализации. Но здесь мы просто обозначаем узкоспециальную проблематику. А заниматься ею не будем.

 

«Быть или не быть полноценному теплу в поселке?» — вот как ставила вопрос администрация.

 

— Говно вопрос, был Гамлета ответ, — получив телефоно­грамму-распоряжение, резюмировал директор котельной Юрий Михайлович Добрюха. Тезка бывшего московского мэра Лужкова. В русской действительности подобный ответ существует на многие вопросы сурового бытия.

 

Распоряжение принесли Добрюхе как раз на ту вечеринку в строительном вагончике, которую мы уже упоминали выше.

Юрий Михайлович был приглашен взволнованным Ломовым по телефону на случай «если батареи прорвет». Есть такой эффект в российских отопительных системах. Мы-то с вами уже знаем, что на самом деле там прорвало.

Таким образом, Добрюха пришел, а потом и остался, и принял посильное участие в коллективном, отчасти интернациональном распитии портвейна.

 

Вопрос запуска отопительной системы в определенной степени был действительно пустяковым. Но то ли спьяну, то ли в исполнительском кураже, иногда присущем менеджерам новой волны, Юрий Михайлович приказал своим подручным кочегарам врубить вверенные им котлы на полную огневую мощь!

 

И что вы себе думаете, сударыня?

 

Топки запылали! Котлы-таки врубили! И в сотнях, если не в тысячах, мест Заветинской отопительной системы вода закапала, заструилась в щели и дыры неплотно подогнанных труб, сквозь сгнившие прокладки и ржавь худых заслонок.

Иное дело — трубы пластиковые на вилле Александра Павловича Ломова. Василий вчера воочию мог наблюдать их — гибкие, ладные, с коленами и переходниками-сгонами, тютелька в тютельку подогнанные в местах соединений. У Александра Павловича в доме вода вчера заструилась не через щели или дырки. Она рванула прямиком из унитазов, а еще — из аппаратов биде!

 

Василий Никанорович, любопытствуя, во вчерашней суете успел-таки пробежаться по всему дому. Одна комната, примыкающая к кабинету, была отведена под спортивные грамоты и кубки, выигранные Ломовым в бытность его боксерского прошлого.

 

Здесь же находились его спиннинги и ружья. Настоящий музей спортсмена и охотника. Кубки стояли на небольших постаментах, удочки — в специальных лакированных подставках, ружья висели по стенам в застекленных ящиках-футлярах. Целая коллекция.

 

Здесь были тульские двустволки подарочного исполнения: с воронеными стволами и резными прикладами; бельгийский шестизарядный карабин — с приставным рожком-обоймой; американское помповое ружье — с передергивающимся, как показывают в голливудских фильмах, стволом.

 

Правда, Василий Никанорович не увидел другого. Да ему и не надо было раньше времени, отведенного событиями пасторали, в которую он попал, видеть нечто секретное.

 

В серо-стальном, достаточно грубом шкафу-сейфе, задрапированном шторой, у Ломова хранились не выставочные пукалки, а настоящее боевое оружие. Калаш — автомат Калашникова, ПМ — пистолет Макарова и винтовка с оптическим прицелом.

Спортивная страсть Ломова объяснялась увлечением детства и юности. Но вот следующая задачка, подумал Матюхин, была не для слабонервных! Во всех туалетах и душевых комнатах, на всех трех этажах дома и даже в подвале были смонтированы биде!

Такое столпотворение женских гигиенических ваз обескураживало. «Фрейд какой-то», — подумал Матюхин.

Насчет Фрейда читателя просвещенного, и вас, Анастасия Владимировна, прошу не беспокоиться.

Матюхин именно так и подумал. Позже станет понятно — почему.

Но — к трубам!

Вот если бы трубы, подобные ломовским, внедрить повсеместно в топливные и канализационные системы Заветов!

Совершенно ведь не обязательно в каждом поселковом доме устанавливать биде. При советской власти как-то обходились без них, глядишь, и дальше — при капитализме — обойдемся. А вот трубы герметичные, изготовленные из современных пластиковых материалов по супертехнологиям… Верно, не пришлось бы сегодня Матюхину, подмоченному гадкими струями воды, покидать насиженное гнездовье.

 

Ну те-с, потекло. Под спину, под ягодицы. Подозрительно захлюпало в промежности. Как будто бы случился пьяный грех, метко именуемый в народе энурезом.

 

Надо было срочно менять лежку.

 

 

​