ФРАГМЕНТ КИНОРОМАНА

 

Старик, сгорбившись и, кажется, пришаркивая ногами по скрипучим половицам, - Надя любит и помнит дом до приступочки – подходит к окну. Он окончательно сдвигает штору к самой стенке и вглядывается, вглядывается в подъезжающий джип, безмолвно шевеля губами. Он что-то шепчет. Но ни Надя, ни Юра не слышат.

 

И узнать старика Надя еще, конечно, не может.

 

Пришелец болезненно бледен и небрит. Неряшливые кустики щетины на бороде и щеках. Как у немецких пенсов-туристов на Итальянской Ривьере. Нелепая офицерская фуражка без кокарды. Из-под околыша торчат седые лохмы. И плащ, грудой на спине.

 

Наде неприятно, оттого что теперь-то деревенские сплетники, конечно, донесут о ее внезапном появлении с неизвестным мужчиной в родном селе. Непонятно как попавший в ее дом старик и донесет. Позвонит Надиному мужу Сашуну: «Днесь твоя приезжала, Надея! С каким-то епаришкой».

 

Здесь прозвучит матерщинное словечко, которым деревенские остряки уничижительно обозначают сексуальных городских пигнеев. Якоришко, кесаришко, епаришка.

 

Местные жители, от подростков и до старух, не считали мат непристойной фигйрой речи. Надю, правильную телеведущую-диктора, всегда удивляло причудливое сочетание старинных словечек вроде днесь и намедни с чудовищной нецензурщиной в речи деревенских. Баба Ната, соседка через дорогу, завидев приехавшую погостить Надю, визгливым голосом кричала на всю улицу: «Нет, ты глянь! Звязда! Увидала жопа свет… Явилась – не запылилась… За грябам седни ёдем?!» «За грябам» - значит, за грибами. И еще одно слово произносилось – во все времена непотребное, но неизменно рифмующееся со звяздой.

 

Так она выражала свою радость по случаю приезда Надежды. Надя знала, что радость бабушки Натальи не притворная, а самая что ни на есть настоящая. Баба Ната, по прозвищу Бригадирша, давно жила одна, ее мужа Игната задавило бревном на колхозной пилораме. Игната Наталья любила и помнила. На все церковные праздники приходила на Прямухинское кладбище с покосившимися памятниками и крестами надгробий, по весне приносила букетики синих цветочков, которые здесь называют «пряными ландышами».

 

На лето родители всегда отправляли Надю с братом Ванечкой в село, к деду Матвею и бабушке Анне. Считалось, что так будет полезнее для здоровья городских детей, дышащих выхлопными газами и растущих на асфальте. В Прямухине козье молоко, прозрачный воздух, чистая вода в Осуге… И все такое. Хотя могли бы и в пионерский лагерь бесплатную путевку получить, и в хороший детский санаторий устроить. Достаток и положение отца-профессора позволяли.

 

Надя и ее брат-погодок Иван выросли в интеллигентной семье Кирилла Матвеевича Вязова, университетского преподавателя и собирателя народных говоров.  Мама, Вера Андреевна, тоже преподавала. Игру на фортепьяно. Сольфеджио, гаммы…. И все такое. И не в каком-нибудь медведковском музыкальном училище, а в консерватории. «В жизни надо брать высокую ноту!» - говорила Вера Андреевна своим детям.

 

В советские времена Вязовы назывались трудовой интеллигенцией, выпестованной советской властью. Если кто-то еще помнит, был такой тройственный союз – рабочий класс, крестьянство и трудовая интеллигенция. Дом, к которому сейчас подъезжали Надя и Юрий Михайлович, был родовым гнездом семьи – здесь родились дед Матвей и сам Вязов, Кирилл Матвеевич. Деревенский самородок, профессор Вязов считал, что всем, чего достиг в жизни, он обязан своему прямухинскому происхождению. Надя с детства помнила тост, который отец неизменно произносил на всех застольях по случаю советских праздников: «Ну, други, за корни!»

 

За корни други и их подружки, с лакированными халами на головах, пили охотно. За корни – это почти за Сталина, за родину! Под салютом всех вождей. Настоящий государственный тост, окрашенный мудростью народа.

 

Разумеется, важную роль в становлении профессора Вязова сыграл Матвей Вязов, отец Кирилла Матвеевича, боевой генерал, сразу после войны занимавший пост городского военкома в Кувшинове. Но ведь и он, по большому счету, был генералом народным. Выходцем из простых красноармейцев, которые воевали в обмотках, курили махорку и сморкались под ноги.

 

Дед Матвей был похож на маршала Буденного. С такими же усами и с крестьянской сметкой, помогавшей ему уйти от судьбы других военачальников тех лет. Например, интеллигентного и шибко умного Тухачевского.

 

Матвей Вязов никогда не забывал свою боевую юность в Первой конной армии. С маршалом Буденным он был когда-то знаком накоротке. Свои таланты, прирожденные, Вязовы, отец и сын, со счетов, конечно, тоже не сбрасывали. Но ведь и таланты вытекали из народности, полагал профессор-языковед. То есть из корней.

 

В его речи постоянно мелькали сермяжные словечки – хлябь, молодь, звездь, стынь… И еще – балясина. Балясина – вообще-то резная подпорка перил лестницы. В этой связи, Вязов сильно зауважал Надиного жениха, а потом и мужа – Сашуна. И считал ее замужество удачным. Балясинами, карнизами и наличниками Александр занимался в архитектурной мастерской при Первом канале Центрального телевидения. Иногда мастера-реставраторы получали особенные заказы. Ездили на восстановление каких-то древних церквей – чуть ли не Китеж-града, то ли на острове Валааме, то ли на Соловках. Сашун возвращался бородатый, в длинной холщовой рубахе, подвязанной пояском, и с широкой цветной тесьмой на лбу. Эдакий подмастерье Андрея Рублева… В общем, любимый образ Вязова. Садились с зятьком-«русичем» за обстоятельный разговор. Слегка выпивали, спорили… Вот где «балясинам», «звезди» и «стыни» было просторно. Кирилл Матвеевич любил тот псевдонародный говор, которым могутно-сыромятные почвенники огораживали себя от прогресса и засилия, считали они, иностранщины. Профессор ловко вворачивал «балясину» и «хлябь» в обиходную речь. Иногда звучало гармонично – на ученых советах Института русского языка и фольклора, попросту именуемого «Филолог», а за столом – зачастую нарочито и невпопад.

Разумеется, Вязов любил Есенина и многое мог прочитать наизусть. Из современной поэзии знал Визбора с его лыжами, которые «из печки торчат», и очень уважал Окуджаву. Он просто обожал мало кому известный романс Булата Шалвовича:

 

После дождичка небеса просторны,

Голубей вода, зеленее медь.

В городском саду флейты и валторны,

Капельмейстеру хочется взлететь…

 

Окуджава и Визбор исполнялись по большим праздникам, ачаще, распалившись, Кирилл Матвеевич выговаривал за столом, обращаясь к жене: «Смотри, Вера! Молодь (про Надю с Ваней) уже хлеб не едят! Все им зефир подавай… Но это же – хлеб! Вы понимаете ли – хлеб…»

Слово «хлеб» произносилось мощно и раскатисто. Получалось почти что хляб. Из того же почвенного лексикона, полагала рано повзрослевшая Надя, происходили и «грябы», и «звязда», и производная от «звязды» матерщинная рифма, обозначающая…

Ну, кто не знает, чего она обозначает.

 

Доходило до абсурда. Кирилл Матвеевич заставлял детей одеваться на школьные вечера в русском народном стиле. Профессор Вязов был заединцем. Надя плакала, примеряя расшитый какими-то петухами по подолу сарафан – отец настаивал даже на кокошнике, украшенном бисером. Ванька уже стоял, покорно потупив глаза, в красной косоворотке и с картузом на голове. Приходила Веранда, пыталась увещевать пьяненького мужа: «Кирилл, что же ты из них скоморохов делаешь!» Дети бунтовали, наотрез отказывались идти в нелепых нарядах на дискотеку. Надя, более непокорная, бросала в лицо профессору: «Мы же не клоуны!»

 

Словечко «заединцы» появилось в обиходе писателей-деревенщиков. Оно обозначало, по сути, все то же замшелое славянофильство, нынче окрашенное дикой нетерпимостью ко всему иностранному – прежде всего к американскому. И очень часто сдобренное воинствующим невежеством. Заединщики считали себя настоящими патриотами России и государственниками, а западников называли содомитами. Почвенники верили в теорию мирового заговора масонов, проще говоря – явреев, доказывали, что все новые революции, цветные и бахратные, подготовлены и проплачены Госдепартаментом США. Или разведками. Еврейской Моссад, американским ФБР или английской МИ-6, что часто подтверждалось мировыми СМИ и неуклюжими действиями самих государств-содомитов.

 

Но Вязов, в отличие от упертых и крикливых русопятых, в своей области был специалистом. И оставался непререкаемым авторитетом, даже в новые времена. Его приглашали читать лекции в иностранные университеты. Особенно в арабские и азиатские страны. Зачем арабам русские пословицы и матерщинные частушки, Надя не понимала. Хотя отец и пытался ей объяснить.

 

Надя, по воле папаши, получила такое немодное, считала она, и очень примитивное имя. Надюха, дескать, она и есть Надюха. Надюха-горюха. Простодырая. Сам же Вязов однажды объяснил: «У нас в семье есть Вера… (имел в виду жену – Веру Андреевну), значит, нужна и Надежда!»

 

Ну а младшего сына Вязов назвал, конечно, Иваном.

 

Ваня и Надежда.

 

Действительно, профессор возлагал на своих детей большие надежды. Поэтому и спрашивал с них строго.

 

На самом же деле все было иначе. Только Вера Андреевна помнила, как Вязов прибежал к ней, радостный, в роддом и сказал: «Давай назовем дочку…. Надея!» Вера Андреевна опешила: «Какая еще Надея?! Надька, что ли?» Вязов настаивал: «Нет – Надея!» Жена, зная склонность Вязова к переиначиванию имен и выдумыванию прозвищ – даже ее собственное имя Вера он переделал в Веранду, попыталась все обернуть в шутку: «Может, Марея, Пелагея или Психея?!»

 

Кирилл Матвеевич был навеселе – отмечал на кафедре рождение дочери,  тоже отшутился: «Психея – это душа. Древнегреческая богиня. В образе девушки с крыльями. Бабочка такая… Кстати говоря, намыкалась девушка, прежде чем в жены к Эросу попала. А у нас с тобой будет Надея. Крепкая русская Надежда!»

 

Веранду тогда осенило. Первую любовь Вязова, сельскую девчонку-конопушку из деревни Лопатино, звали Надькой. Сам и рассказывал, в порыве сентиментальной ностальгии. Потом она вышла замуж за друга детства Кирилла Матвеевича – Саньку Левина. Нарожала ему таких же конопатых, как и сама. Поди ж ты… Правильно говорят: первая любовь – на всю жизнь. Не ржавеет.

 

Дочку, конечно, назвали Надей. В минуты строгости и гнева профессор звал Надю Надеей. Надежду, особенно в детстве, сердило это деревенское, считала она, имя.

 

Балясина, звездь, стынь… Ну, стало быть, и Надея.

 

Сермяга, одним словом.

​